Тема фрагментации Афганистана, пусть и не с высокой степенью частоты, но присутствует в дискуссиях по сегодняшней афганской тематике. А ведь по сути все государства региона являются наследием тех или иных политико-географических проектов: Пакистан, Индия, все постсоветское пространство.
«И теперь мне придется двигаться все дальше и дальше на север, участвуя в Большой Игре», — писал когда-то известный романтический идеолог британского колониализма Редьярд Киплинг.
«Большая Игра продолжается», и есть смысл посмотреть на север от Афганистана: что из себя представляют бывшие советские республики и насколько велик риск проникновения радикального влияния с территории Афганистана и распространения центробежных тенденций в соседствующих с Афганистаном странах Центральной Азии. Понятно, что вопросы территориальной целостности, условия для появления и развития разного рода «автономизмов» и «сепаратизмов» чрезвычайно сложны. Данная статья есть попытка обозначить эту проблематику хотя бы «штрихами», в максимально общем виде.
Туркмения
О Туркмении в публичном пространстве принято говорить или в очень общем виде или «ничего», это очень закрытая страна, в малой степени позволяющая четко понимать происходящие в ней процессы. Тем не менее, даже простой анализ социальной, а особенно родоплеменной структуры туркменского общества все же позволяет прийти к некоторым базовым выводам, на основе которых нужно оценивать и текущие события.
На протяжении всего периода позднего советского и постсоветского времени Туркменией руководят представители одного родоплеменного объединения — ахал-текинцы. Это было менее актуально, когда республику возглавлял Сапармурат Ниязов, выросший в детском доме и лично сам в малой степени приверженный родоплеменному протекционизму. Кланово-региональная матрица гипотетической фрагментации Туркмении вполне совпадает с основной межплеменной дифференциацией: к примеру, элита населенного иомудами западного Балканского велаята давно испытывает усталость от монопольного властвования текинцев (ахалцев), ареал расселения которых (и, соответственно, социальная база поддержки) — Ахалский и Марыйский велаяты, центральная и юго-восточная часть страны. Эрсары и другие туркменские племена также вряд ли испытывают большой восторг от того, что на протяжении десятилетий отторгнуты от участия во власти и контроля над финансовыми потоками. Но наличие однолинейных расколов лишь по линии племенных взаимоотношений было бы слишком простой проблемой: на сегодняшний день наиболее явный конфликтный раскол наблюдается между двумя региональными группами текинской элиты — ахалской и марыйской. Не случайно именно в Марыйском велаяте уже устойчиво действует радикальное религиозное подполье, имеющее связи с афганской территорией. Функционирует трафик оружия, действия подпольных групп синхронизируются с нестабильностью, собственно, на границе. Очередная ситуация такого рода происходила в первые дни августа нынешнего года, когда попытка прорыва группировки численностью до 50 человек была подавлена, но при этом части боевиков все же удалось «осесть» в Тедженском оазисе при поддержке местных единомышленников.
В целом, учитывая специфику государственного устройства Туркмении и особенности демографии (расселенность по оазисам) и недостаточность коммуникаций), любые спонтанные проявления недовольства населения будут скорее всего всегда подавлены. Растущее недовольство регионально-клановых групп элиты может иметь успех только при внешней поддержке, а сложности международного позиционирования Ашхабада сегодня таковы, что желающих повлиять на ситуацию извне немало.
Влияние сопредельного Афганистана является предметом постоянного внимания руководства республики, пока в основном проявляясь в попытках туркменской дипломатии заключать с командирами действующих в афганском приграничье группировок некие локальные соглашения. История 1990-х годов знает немало примеров достаточно плодотворного сотрудничества туркменской правящей элиты с движением «Талибан». В медицинских учреждениях на территории Туркмении лечились командиры талибов, поставки горюче-смазочных материалов, боеприпасов были рядовым делом, как и поставки электроэнергии в северо-западные районы Афганистана, которые контролировались талибами. Через Туркмению осуществлялись поставки тяжелой военной техники, например, танков, производимых на Украине, которые якобы транзитом поставлялись в Пакистан, но на самом деле задерживались на афганской территории и применялись в афганском конфликте. При содействии Туркмении талибы ремонтировали на украинских заводах и свои самолеты. Такое плодотворное сотрудничество обеспечивало Туркмении определенную стабильность. Сегодняшний «Талибан» готов восстановить такие отношения с Туркменией, оттесняемый ИДУ и ИГ именно в этом регионе Афганистана. Но пока такого партнерства не получалось, хотя несколько месяцев Исмаил-хан и обнародовал информацию о поставках оружия талибам в Герат с территории Туркмении. Если допустить, что такое сотрудничество уже налажено, то тогда совершенно новое видение получает и недавняя нашумевшая информация о поставках вооружения талибам в афганскую провинцию Сари-Пуль «неизвестными иностранными вертолетами» — просто географически ближайшие аэродромы для таких поставок находятся как раз в Туркмении.
Но не исключено, что отсутствие настоящей границы между Туркменией и Афганистаном, которая и в советское время была достаточно проходима, наличие родственного населения с обеих сторон афгано-туркменской территории может сыграть с туркменами злую шутку. Отдельные террористические группировки, состоящие из афганских этнических туркмен, связаны не только и не столько с «Талибаном», хотя бы относительно договороспособным, а с находящимися во враждебных отношениях с талибами группировками «Исламского государства». Учитывая собственные интересы местных полевых командиров непуштунских общин, агрессивную политику действующего кабульского правительства по утверждению пуштунского доминирования в стране, весь комплекс межэтнических противоречий, а еще более — антагонистические транснациональные противоречия, связанные, в частности, с проектом газопровода ТАПИ, да и с газовым комплексом Туркмении в целом, — можно предполагать, что эффективность локальных переговоров Ашхабада вряд ли будет уверенной и постоянной.
Узбекистан
В силу определенной специфики предшествующего исторического процесса В Узбекистане деление элиты до еще недавнего времени происходило не по родоплеменному, а строго по региональному признаку. Исторически сложилось так, что все политические элиты делились на пять региональных групп: ташкентская группировка, самаркандская группировка, к которой примыкала и южная группировка (Джизак, Кашкадарья, Сурхандарьинская область), группировка Ферганской долины и западная группировка Бухары и Хорезма.
В постсоветский период у власти находился альянс двух основных группировок — ташкентской и самаркандской, с примыкающим к Самарканду югом. Основная оппозиция дислоцировалась в Ферганской долине и на западе Узбекистана. Западная оппозиция, возглавляемая известным в советское время поэтом Салаем Мадаминовым (Мухаммадом Салихом), в начале 1990-х годов сделала ставку на национализм. На президентских выборах 1992 года Мухаммад Салих, лидер оппозиционного «Народного движения Узбекистана», легко проиграл Исламу Каримову, после чего действиями властей эта оппозиция была нейтрализована. Мухаммад Салих эмигрировал, и о нем мало кто вспоминает, вряд ли новое поколение граждан Узбекистана знает его даже как поэта. Ферганская оппозиция носит несколько иной характер, все исламистские террористические движения во главе с широко известным ИДУ (Исламским движением Узбекистана) произошли именно оттуда, из ферганских областей Узбекистана.
До самого последнего времени говорилось многое об ожидавшемся транзите власти в Узбекистане, о якобы неизбежной нестабильности и борьбе кланов за верховную власть в республике в связи со смертью Ислама Каримова. Однако такой алармизм был излишним. Происходящие из ташкентской и самаркандской групп конкретные люди, под контролем которых оказался транзитный период, отчетливо понимали и понимают, что Узбекистан слишком сложная страна, это более половины населения региона, и Узбекистан, по большому счету, несет ответственность за стабильность не только внутри своей страны, но и за все сопредельные государства Центральной Азии. Вероятно, непросто, но был найден компромисс, приведший к избранию президентом Шавката Мирзиёева и решивший главную задачу: не допустить деструктивных действий со стороны ферганской исламистской оппозиции. Основная политическая элита республики оказалась индифферентна к каким-то конфликтным методам передела сфер влияния с использованием населения. Революционный сценарий изначально был исключен. Для всей политической элиты Узбекистана, включая и ту ее часть, которая управляет силовым блоком, и ту, которая гипотетически могла быть недовольна существующим статус-кво, всем им «андижанская прививка» — имеются в виду события 2005 года в Андижане — пошла на пользу. Тем более что содержание подобных попыток в Узбекистане может быть только одно — религиозно-экстремистское, а для общества в целом это абсолютно неприемлемо, и любые действия по нейтрализации гипотетической дестабилизации будут иметь общественную поддержку.
Но главное с точки зрения оценки политической элиты было, вероятно, даже не в этом. Главное это то, что современная политическая элита Узбекистана, сформировавшаяся за четверть века после развала СССР, сильно отличается от той, которая была в начале 1990-х. Она в значительной мере преодолела клановый характер и в высокой степени консолидирована в том, что касается общенациональных интересов Узбекистана. Наверное, не будет преувеличением сказать, что с точки зрения эволюции и политической элиты, и общества в целом, Узбекистану в наибольшей мере, нежели кому-то из соседей, удалось пройти процесс консолидации и достичь некой критической точки, за которой превалирует общенациональная, общегражданская, а не региональная, идентичность.
Формально уязвимые места есть и в Узбекистане. На протяжении четверти века эпизодически функционеры некоторых радикальных структур, вещая из-за границы, пытались вбросить в информационное пространство идею создания «халифата» в Ферганской долине. Извне же и так же эпизодически появляются и рассуждения о некой особой этноидентичности «хорезмийцев», о статусе Каракалпакии или о принадлежности Бухары и Самарканда. Но реальность уже такова, что в самом Узбекистане на этот счет существует вполне устойчивый консенсус политических элит, составляющих единую сверхэлиту страны. Ротации и перемещения элит весь постсоветский период дают свои результаты. А с приходом в активную жизнь нового поколения политической элиты, воспитанной уже не в Узбекской ССР, а в Узбекистане, это ощущение целостности может только укрепиться.
Таджикистан
Таджикистан пришел к развалу Советского Союза и обретению собственной независимости в условиях монополии на власть со стороны одного регионального клана, «ленинабадского», или, оперируя более современными определениями, «согдийского». Таджикистан делится на четыре основных региона: Юг (Хатлонская область), северная Согдийская в прошлом Ленинабадская область, припамирская область (Каратегин) и Памир. Региональный эгоцентризм был одной из важнейших причин гражданской войны, региональный эгоцентризм оказался и одним из ее важнейших последствий.
Во время гражданской войны в Таджикистане, которую принято считать войной между радикалами-исламистами и сторонниками светского пути развития, на самом деле воевали между собой регионы. Ленинабадская (Согдийская) область не желала участвовать в конфликте, просто перекрыв перевалы, изолировалась и существовала практически все время гражданской войны самостоятельно. Воевали между собой в основном южный кулябский регион и Каратегинская зона, где сосредоточено наиболее религиозное население Таджикистана. По мере развития конфликта понадобились лозунги, под которые и была подведена соответствующая идеология.
Каратегинские таджики, которых иногда называют гармцами, — это особая локальная группа таджиков, этнокультурная общность которой проявляется не только в специфическом каратегинском диалекте, родственных связях и бытовом укладе. С прошлых веков каратегинцы имеют репутацию особо ревностных мусульман, очень многие каратегинцы еще в XIX веке служили муллами в кишлаках других регионов Средней Азии. После Октябрьской революции 1917 года Каратегинская долина была едва ли не важнейшим из оплотов басмаческого движения в тогдашней Восточной Бухаре. Басмаческое движение в этой исторической области было подавлено лишь в 1930-х годах. В годы советской власти каратегинцы, как локальная группа, служившая опорой басмаческого движения, находились в опале: например, представители каратегинской элиты никогда не занимали высоких партийных и государственных постов. Именно этим нужно объяснять в первую очередь и высокую активность каратегинцев в гражданской войне 1990-х годов на стороне оппозиции.
Памир так же был обделен участием в дележе власти в Таджикистане в советское время, как и Каратегин. Уже по ходу гражданской войны 1990-х Горный Бадахшан оказался изолирован и существовал во многом на средства лидера мирового исмаилизма Карима Ага-хана IV, что в условиях общего для всех религиозного ренессанса того времени усилило в регионе и позиции Ага-хана. Применительно к Памиру, имеющему еще со времен СССР статус автономной области в составе Таджикистана, со стороны самих памирцев никогда не было каких-либо посылов о возможности создания исмаилитского государства. О такой возможности, подразумевающей территории Афганистана, Таджикистана, Пакистана и приграничные районы Китая, где проживают в основном исмаилиты, время от времени пишут афганские, пакистанские и индийские политики. Тем не менее, сложная география, в рамках которой по настоящее время можно лишь условно говорить о какой-либо общетаджикской идентичности населения и элит, отсутствие эффективного государства, которое могло бы предложить гражданам республики успешный объединяющий проект, оставляют вопрос региональных сепаратизмов в Таджикистане открытым.
Впрочем, обращаясь к недавней истории, интересно отметить и такой факт, что союзниками по оппозиции 1990-х являлись как Партия исламского возрождения Таджикистана (ПИВТ), отражавшая в своей программе религиозные ценности суннитского толка, так и партия «Лаъли Бадахшон», отстаивавшая интересы памирских исмаилитов. Объединяющим же достаточно разнородные силы оппозиции было как раз неприятие монополии на власть со стороны других регионов.
Киргизия
Развал СССР и неожиданно для киргизской элиты обнаружившаяся необходимость самостоятельно определять правила развития доставшейся от СССР территории обнаружил достаточно высокий уровень фрагментации общества. Помимо межэтнических расколов, из которых важнейшим, безусловно, является комплекс проблем, связанный с узбекской этнической ирредентой, куда более серьезную проблему представляло и продолжает представлять собой отсутствие общей идентичности и консолидации элит у основного, киргизского этноса. Советский период был чрезвычайно позитивным в этом плане, но недостаточным для того, чтобы завершить формирование этноса, довести его до стадии способности к самосуществованию. Интересы различных групп киргизской элиты разбросаны в чрезвычайно широком спектре, на протяжении четверти века не позволяя определить какую-либо постоянную парадигму дальнейшего существования и тем более развития.
Родоплеменное деление, как и в Туркмении, здесь тоже играет свою роль, хотя нужно отметить происходящее снижение родоплеменного фактора, замещаемого все больше структурированием «по интересам». Хотя и племенное происхождение, и деление на два крыла: «он» (правое) и «сол» (левое) и большую инородную группу — племя «ичкилик», все это продолжает оказывать влияние на политическую практику. Достаточно архаично выглядит, например, описание достоинств одного из кандидатов в нынешней президентской избирательной кампании, экс-премьера Сооронбая Жээнбекова: «… из рода Жору (Жолжакшы) было два сына по имени Жолубай и Кудайберди. От Жолубая пошли Астар и Кастар. От Астара Серке (Жору с лунным знаком). Серке был человеком, защищавшим народ. От Серке распространились сыновья Кожо, Тасма, Тенизбай, Каракунас. От Тенизбая пошли Булаш, Биймырза, Жалан тош (Доолотой). От Биймырзы Коштай, Жантай, Абыке, Габыке. От Абыке пошли Жолдош, Кожоназар, Тениз, Аккозу. Кожоназар с молодости был управлявшим народом бием. От Кожоназара Конурат, Жайчыбек, Полот. От Жайчыбека Кожоназара Асыран, Танырык. От Танырыка Пирназар. От Пирназара Жээнбек. От Жээнбека Эрмамат, Токтомамат, Шарип. От Шарипа Канторо, Жусупбек, Искендер, Сооронбай, Асылбек, Жыргал…».
Одним из очевидных показателей политической несостоятельности можно уверенно назвать отсутствие в Киргизии сформировавшегося ответственного политического класса, не говоря уже о политической элите в ее прямом смысле. Формирование политической элиты — процесс исторический, не однодневный. Элита была — советская, но при быстрой смене идеологии, эта элита отвергла старое, не сумев впитать новое, научившись только декларировать лозунги о либерализме и демократии. А параллельно формировались новые, основанные на новой идеологии — дикого хаотического рынка по рецептам МВФ и Всемирного банка 1990-х, компрадорские по своей сути, лишенные важнейшего из признаков настоящей политической элиты: исторической ответственности. Военная демократия на Тянь-Шане, состоявшая в почти полной автономии родов и кланов, лишь в критические моменты объединявшихся и выбиравших верховного правителя, чьи полномочия были ограничены периодом кризиса (чаще всего — войной с внешним противником), эта демократия оказалась слишком проста и даже примитивна, чтобы работать сегодня в качестве механизма управления. Впрочем, элементы ее, ведущие к хаотической фрагментации республики, проявляются в сегодняшней Киргизии достаточно очевидно. На этой основе необходимо рассматривать и историю двух киргизских «революций», 2005 и 2010 годов, и сложности современного политического процесса. Определяющей тенденцией внутриполитического развития Киргизии уже после событий 2005 года на длительную перспективу становится резкое ослабление всех структур государственной власти, углубление социально-экономического кризиса и пролонгирование политической нестабильности. Все это уже автоматически сопровождается усилением теневых криминальных структур, в том числе — связанных с незаконным оборотом наркотиков и оружия, дислокацией на территории республики религиозных экстремистских и террористических структур, направленных в своей деятельности, в том числе, и на сопредельные территории.
Фрагментация территории Киргизии проходит не только по часто обсуждаемой «красной линии» между севером и югом или по трайбалистским признакам. Происходящее в результате двух киргизских «революций» ослабление самого института государства стимулирует процесс региональной дифференциации. В каждом районе, в каждой области есть свои, если употребить «афганскую» терминологию, «полевые командиры», которые реально управляют данными территориями, не обязательно занимая какие-либо официальные должности. Это теневое лидерство в значительно степени криминализовано, а уже в последние 6-7 лет происходит объединение и слияние сложившихся почти классически ОПГ с радикальными религиозными структурами. Провести границу между криминалом, религиозными радикалами и государственными структурами зачастую просто не представляется возможным. К примеру, известная организация такого рода, «Таблиги Джаамат», которая запрещена в России, во всех странах региона, в Китае, только в Киргизии действует вполне легально и даже под эгидой официального муфтията, имея политическую поддержку самого высокого уровня.
Эта ситуация в сфере безопасности не является сугубо киргизской, она имеет трансграничный характер, учитывая достаточную прозрачность и криминализованность границы между Киргизией и Таджикистаном, между Таджикистаном и Афганистаном. Известны и трансграничные трафики, идущие с юга на север и с севера на юг. С севера на юг идут горюче-смазочные материалы, получаемые, кстати, Киргизией по льготным тарифам из России. А в ответ с юга идет широко известный наркотрафик из Афганистана, отлажены связи с этническими по составу радикальными и террористическими группировками в Афганистане с их единомышленниками в Киргизии. Ситуация в Киргизии в среднесрочной перспективе создает все предпосылки к утверждению уже устойчивого статуса регионального центра религиозно-экстремистских организаций, импортируемых из монархий Персидского залива с участием киргизских кланов.
В географическом пространстве Афганистан, Таджикистан и Киргизия вырисовываются в одну линию, направленную на север, в Казахстан и Россию, представляя собой некий «коридор угроз». Обозначенная выше региональная разобщенность в Киргизии, кооперация государственных структур с криминальными и террористическими группировками делает киргизскую территорию плацдармом сосредоточения угроз безопасности уже почти по афганскому варианту. Когда государство не в состоянии гарантировать, что на его территории не будет ни нарколабораторий, ни лагерей по подготовке боевиков для любой из соседних стран. Прецеденты в новейшей киргизской истории есть: андижанские боевики 2005 года не только получали из Киргизии оружие, вся подготовка боевиков велась на центральном стадионе города Ош под видом спортивных тренировок, через Киргизию же и при содействии местных госструктур часть боевиков была вывезена в европейские страны под видом беженцев.
Средняя Азия в новой реальности
Смотреть на проблематику дальнейшего существования в качестве самостоятельных государств тех или иных «новоделов», искусственно выстроенных на пространстве бывшего СССР, было бы наиболее продуктивно с точки зрения рациональности того или иного географического ограничения пространств, поскольку именно географический критерий, несмотря на новшества эпохи глобализации, продолжает оставаться основополагающим для экономического развития. Такой взгляд на постсоветские республики Центральной Азии сразу обнаружит искусственно определенные границы государств, выстроенные без учета многих значимых, определяющих критериев. Оценивая распад СССР с позиций исторической удаленности, необходимо признать, что взаимопризнание существовавших административных границ в качестве государственных сыграло преимущественно позитивную роль в последующем. Хотя, есть прецеденты Абхазии и Южной Осетии, Приднестровья и Карабаха… Есть и более основательные прецеденты уже более широкого международного характера: признание независимости Косова или раздел Судана, процессы в иракском Курдистане, внешняя поддержка сепаратистов китайского СУАРа, зачатки такого сценария очевидны и в нынешней ситуации в Мьянме. Есть подобные сценарии применительно к Афганистану, к Тибету и Кашмиру… В то время как само явление «признания-непризнания» той или иной территориальной общности так называемым «мировым сообществом» давно является проблематичным, само «мировое сообщество» как некий институт давно уже находится в глубоком не только политико-правовом, но и аксиологическом кризисе. Международное право, изначально содержит в себе противоречие двух принципов — принципа территориальной целостности и принципа самоопределения, оно давно уже не способно выполнять роль правового регулятора международных отношений, более того, кризис ООН – это только внешнее проявление кризиса всей системы международных отношений, где все больше начинает превалировать право силы. И нет никаких гарантий, что прецеденты передела границ и признания разнообразных сепаратистских проектов не будут повторены заинтересованными акторами глобальной мировой политики в любом из регионов мира, включая и Среднюю Азию.
К концу ХХ века в мире складывается новая геоэкономическая реальность — реальность мирового обращения и перераспределения глобальных ресурсов. Национальное государство как специфическая единица исторического процесса все меньше является субъектом стратегического пространства для функционирования экономики и развития технологий. Эта функция сохраняется лишь за небольшим рядом государств. Это системы, в которых бюрократии, распоряжаясь экономическими ресурсами государства, наряду с транснациональными корпорациями, действуют как самостоятельные игроки, используя свои конкурентные преимущества. Это государства-корпорации с высококонцентрированным капиталом, который аффилирован с правящей элитой, реализующей соответствующие внешнеполитические стратегии. Это США, Китай, Россия… Постиндустриальные виды деятельности, да и развитие в целом, вышли за рамки существующих национально-государственных границ. Относительную суверенность более-менее способны сохранять лишь сильные государства, утвердившиеся в качестве мировых держав до середины XX в., либо имеющие бесспорный потенциал для такового утверждения в самой ближнесрочной перспективе — время для дискуссий о путях развития для них закончилось, кто не успел – тот опоздал.
Это, конечно, совсем не «конец истории», но национальное государство как специфическая единица исторического процесса перестает быть субъектом стратегического пространства – это объективная данность. Хотя это вовсе не означает деактуализации вопросов нерушимости границ и территориальных целостностей. Другое дело, насколько элита того или иного государства оказывается способной сохранить для себя максимум компонентов суверенности, либо придать своему государству полностью сателлитный характер. Элиты среднеазиатских стран в этом плане совершенно разнообразны, как и уровни их ответственности за сохранение стабильности в регионе в целом.
Учитывая возрастающую роль во всем мире региональных организаций и кризис международного права, в центре которого находится не отвечающая потребностям времени ООН, в регионе Центральной Евразии необходимо создание собственного механизма, через который могло бы происходить переформатирование евразийской подсистемы международных отношений в ближайшие десятилетия. Понятно, что подобный механизм должен быть скоррелирован и со всеми существующими и вероятными интересами внешних по отношению к региону акторов. И очевидно, что пока ни одна из существующих региональных организаций на выполнение такой функции не способна.
Александр Князев, востоковед, историк
20.09.2017
Источник: gumilev-center.af
